нежный, красивый роман Лины Косенко(перевод с укр)

[11Sasaha1]

http://zhurnal.lib.ru/l/lerner_a_i/marusyachuraye.shtml



Я завтра, солнце, буду умирать.

Я перешла уже за смертную межу.

Я знаю - сложно через прутья проникать,

Но ты попробуй, а я правду расскажу.

Не сумасшествие то было и не месть.

Живой живого просто не убьет.

Я не травила. Роковую смесь

Он выпил сам. А зелье то - моё.

Отчаявшись, отраву собирала.

Мне бабка всё про травы рассказала.

Шла по пятам за ней дурная слава, -

Ее считала ведьмою Полтава.

….

Всё бабка знала. И меня учила.

Я наварила драголюба, мяты.

Не помогло.

Давай еще варить.

Уж близок срок, чтоб под венцом стоять им,

А у меня болит, печёт в груди, горит!

….

А самое ужасное - печёт, словно изжога.

Всю наизнанку вывернет - терплю:

Неверного и лживого, чужого,

Порою, мерзкого, - а всё-таки люблю!

"В воскресенье рано зелье копала…

А в понедельник переполоскала…"

Ох, спаси от боли! - смерть я умоляла.

От глаз чужих Бобренки не укрылись,

И не пытались, для чего скрывать?

Не пела никогда я на два клироса,

И мне просто было то понять.

Товарищем вдруг обзавёлся, новым другом -

Семён Капканчик и Ромашко Струк -

Один был, правда, под Великим Лугом,

Другой, не приложил к оружью рук.

Пересидел, тишком всё переждал

На пасеке,

А может, в лебеде.

Никто его в походах не видал.

Однажды вылез только - на суде.

Бывало, шли - хохочет всё Ромашко,

Собьёт Капканчик шапку набекрень.

Болтали, что там наши, мол, милашки, -

Одной колодки, мерить только лень.

Уже меня встречать не побоялись,

А шли как раз сквозь Задыхальный Яр.

Какой жених, такие и бояре.

В глаза б не видеть больше тех бояр.

Уже и воду из другой брала криницы,

А всё не знала я, куда себя мне деть.

Девчата звали к ним на вечерницы,

Я и пошла, чтоб дома не сидеть.

Девчата, парубки, и шутят и играют,

Я, одинокая, откинулась к стене.

Пряду кудель, и мысли собираю.

Все мои мысли умерли во мне.

Они поют, про чью-то там, кирею,

Про то, что кто-то там кого-то погубил.

Я обомлела: Гриць заходит с нею.

Меня увидел - очи опустил.

Мгновенно щеки залило румянцем.

Глядеть он больше на меня не стал

И танцевал он с Галею, и в танце

Как будто бил и сапогом топтал.

На танец это было не похоже,

Гримасы мук в нарядном кунтуше.

И кто-то обронил:

- Избави Боже

Так танцевать навыворот душе!

Мешались тени с бледностью чела,

Искрил гопак, с сапог подошвы снёс.

Я тихо вышла. К дому побрела.

Гриць не увидел. Он пошёл вразнос.

…Всю ночь в глазах мелькало и рябело.

А после тех проклятых вечерниц

Прошло два дня, и чуть завечерело,

Ах, боже мой! - заходит в хату Гриць.

Какой-то странный. Чуть припухли веки,

Глаза потухшие - в них боль не утаишь.

- Маруся! - Говорит, - пришёл навеки.

Я на колени встану, ты простишь?

- Оплакала все лучшие лета я,

Зачем вернулся в дом, не смог забыть?

Мы ж разлучились… Дева пресвятая!

Неужто заставляю я любить?!

Когда своей любовью поступился

Во имя денег и богатых нив,

Уж не тогда ли от меня ты отступился,

Себя обманом от любови отстранив?

- Тогда, Маруся. Не гляди так строго.

Во мне те дни вовек не отболят.

Вот тут две матери: одна твоя и Бога,

Пусть нас на брак

Они благословят.

И созовём людей для переприглашенья,

Чтоб знали все, кто треплет языком.

Маруся, слышишь, это ль не решенье,

И обручимся мы, и соблюдём закон.

А мама - из дому. И плачет, спотыкается,

И говорить не хочет ни про что.

А мама молвит: - Нет, не поднимается

Благословить рука. Иди, откуда шёл!

- Я предал, да.

То - боль, не преступленье.

Скажу всю правду мы одни теперь.

Кому из нас двоих больнее?

Я глаз поднять не смею, ты поверь.

Я мучаюсь. Я сам себе стервятник.

Во мне есть что-то, точно не моё.

Как будто бы во мне сидит урядник

И прежнего меня не признает.

И что ужасно: даром все мученья.

Предательство, что грязь, а та - черна.

А ты - есть ты.

Прекрасна и в лишеньях,

И можешь даже пожалеть меня.

Сказать по правде: что посеял, то пожнешь.

Меня, ты веришь, аж во сне трясёт.

Да что тебе, ты это не поймёшь -

Любая мука в песню забредёт.

Тебе дано и верить и тужить,

Любить. А мне? Какие мне куши?!

Не просто, молвят, на два дома жить,

Еще сложнее - жить на две души!

Отступник я. Никчемный и ничтожный.

Но если любишь, ты меня прости.

Жизнь - та же наледь. Даже осторожно

Не всякий сможет, не упав, пройти.

Он говорил, и совершалось диво.

Предательство он как-то претворил,

Так беззащитно говорил мне и правдиво, -

Как будто бы про подвиг говорил.

Я слепла от солёных слёз.

Душа, хоть в троицыной зелени - зачахла.

Мне кто-нибудь бы

Горсточку земли

С его могилы передал…

Принёс…

Натёрла б грудь у сердца…

Может, малость полегчало б…

Он звал единственной, он брал меня за плечи.

Мне о судьбе шептал и о долгах,

Что там, под Дубно, был он человечней,

А тут, он сам себя, как лютых два врага.

Что Галя - утка. Видно и по ней. Ма…

А может, правду говорили, что ты - ведьма,

Приворожила - сгинул человек.

Иначе, что бы так ломило,

Чего я так страдаю и борюсь?

Куда бы меня в жизни ни прибило,

А всё равно к тебе я возвращусь.

Ты ночь моя и свет, я не приму иного.

Ужель и здесь, с тобой, я врать начну?

Прости за всё, что есть во мне дурного,

Без твоих песен жить мне ни к чему!

Когда я там и говорил и клялся,

Я знал одно: совру - не ошибусь.

А хочешь знать, - хоть я им и продался,

Ну, а в душе, лишь на тебя молюсь!

Я двери в ночь сумела отворить,

Он ничего не смог сообразить,

А я сказала: - Уходи, не жди!

А он сказал: - Мне некуда идти…

- К ней и иди. И будешь меж панами.

А за тебя я не пойду. Еще скажу:

Всё это раной встанет между нами,

А из чего, Гриць, песню я сложу?

…Лежала тень, в углу сочились свечи.

В печи огонь ловил мои слова,

А он сидел, и вздрагивали плечи,

И тяжело упала голова.

"Коль не хочешь, моё сердце,

мне женою быть,

то тогда мне дай то зелье,

чтоб тебя забыть.

Буду пить я через силу,

каплю не одну,

и тогда тебя забуду,

коль глаза сомкну…"

Коснулся белыми устами склянки бледной.

Свободно пил. И выпил. И погас.

Ой, солнце, солнце, лучик твой последний,

Вот вся тебе и правдонька про нас.