http://zhurnal.lib.ru/l/lerner_a_i/marusyachuraye.shtml
Я завтра, солнце, буду умирать.
Я перешла уже за смертную межу.
Я знаю - сложно через прутья проникать,
Но ты попробуй, а я правду расскажу.
Не сумасшествие то было и не месть.
Живой живого просто не убьет.
Я не травила. Роковую смесь
читать дальшеОн выпил сам. А зелье то - моё.
Отчаявшись, отраву собирала.
Мне бабка всё про травы рассказала.
Шла по пятам за ней дурная слава, -
Ее считала ведьмою Полтава.
….
Всё бабка знала. И меня учила.
Я наварила драголюба, мяты.
Не помогло.
Давай еще варить.
Уж близок срок, чтоб под венцом стоять им,
А у меня болит, печёт в груди, горит!
….
А самое ужасное - печёт, словно изжога.
Всю наизнанку вывернет - терплю:
Неверного и лживого, чужого,
Порою, мерзкого, - а всё-таки люблю!
"В воскресенье рано зелье копала…
А в понедельник переполоскала…"
Ох, спаси от боли! - смерть я умоляла.
От глаз чужих Бобренки не укрылись,
И не пытались, для чего скрывать?
Не пела никогда я на два клироса,
И мне просто было то понять.
Товарищем вдруг обзавёлся, новым другом -
Семён Капканчик и Ромашко Струк -
Один был, правда, под Великим Лугом,
Другой, не приложил к оружью рук.
Пересидел, тишком всё переждал
На пасеке,
А может, в лебеде.
Никто его в походах не видал.
Однажды вылез только - на суде.
Бывало, шли - хохочет всё Ромашко,
Собьёт Капканчик шапку набекрень.
Болтали, что там наши, мол, милашки, -
Одной колодки, мерить только лень.
Уже меня встречать не побоялись,
А шли как раз сквозь Задыхальный Яр.
Какой жених, такие и бояре.
В глаза б не видеть больше тех бояр.
Уже и воду из другой брала криницы,
А всё не знала я, куда себя мне деть.
Девчата звали к ним на вечерницы,
Я и пошла, чтоб дома не сидеть.
Девчата, парубки, и шутят и играют,
Я, одинокая, откинулась к стене.
Пряду кудель, и мысли собираю.
Все мои мысли умерли во мне.
Они поют, про чью-то там, кирею,
Про то, что кто-то там кого-то погубил.
Я обомлела: Гриць заходит с нею.
Меня увидел - очи опустил.
Мгновенно щеки залило румянцем.
Глядеть он больше на меня не стал
И танцевал он с Галею, и в танце
Как будто бил и сапогом топтал.
На танец это было не похоже,
Гримасы мук в нарядном кунтуше.
И кто-то обронил:
- Избави Боже
Так танцевать навыворот душе!
Мешались тени с бледностью чела,
Искрил гопак, с сапог подошвы снёс.
Я тихо вышла. К дому побрела.
Гриць не увидел. Он пошёл вразнос.
…Всю ночь в глазах мелькало и рябело.
А после тех проклятых вечерниц
Прошло два дня, и чуть завечерело,
Ах, боже мой! - заходит в хату Гриць.
Какой-то странный. Чуть припухли веки,
Глаза потухшие - в них боль не утаишь.
- Маруся! - Говорит, - пришёл навеки.
Я на колени встану, ты простишь?
- Оплакала все лучшие лета я,
Зачем вернулся в дом, не смог забыть?
Мы ж разлучились… Дева пресвятая!
Неужто заставляю я любить?!
Когда своей любовью поступился
Во имя денег и богатых нив,
Уж не тогда ли от меня ты отступился,
Себя обманом от любови отстранив?
- Тогда, Маруся. Не гляди так строго.
Во мне те дни вовек не отболят.
Вот тут две матери: одна твоя и Бога,
Пусть нас на брак
Они благословят.
И созовём людей для переприглашенья,
Чтоб знали все, кто треплет языком.
Маруся, слышишь, это ль не решенье,
И обручимся мы, и соблюдём закон.
А мама - из дому. И плачет, спотыкается,
И говорить не хочет ни про что.
А мама молвит: - Нет, не поднимается
Благословить рука. Иди, откуда шёл!
- Я предал, да.
То - боль, не преступленье.
Скажу всю правду мы одни теперь.
Кому из нас двоих больнее?
Я глаз поднять не смею, ты поверь.
Я мучаюсь. Я сам себе стервятник.
Во мне есть что-то, точно не моё.
Как будто бы во мне сидит урядник
И прежнего меня не признает.
И что ужасно: даром все мученья.
Предательство, что грязь, а та - черна.
А ты - есть ты.
Прекрасна и в лишеньях,
И можешь даже пожалеть меня.
Сказать по правде: что посеял, то пожнешь.
Меня, ты веришь, аж во сне трясёт.
Да что тебе, ты это не поймёшь -
Любая мука в песню забредёт.
Тебе дано и верить и тужить,
Любить. А мне? Какие мне куши?!
Не просто, молвят, на два дома жить,
Еще сложнее - жить на две души!
Отступник я. Никчемный и ничтожный.
Но если любишь, ты меня прости.
Жизнь - та же наледь. Даже осторожно
Не всякий сможет, не упав, пройти.
Он говорил, и совершалось диво.
Предательство он как-то претворил,
Так беззащитно говорил мне и правдиво, -
Как будто бы про подвиг говорил.
Я слепла от солёных слёз.
Душа, хоть в троицыной зелени - зачахла.
Мне кто-нибудь бы
Горсточку земли
С его могилы передал…
Принёс…
Натёрла б грудь у сердца…
Может, малость полегчало б…
Он звал единственной, он брал меня за плечи.
Мне о судьбе шептал и о долгах,
Что там, под Дубно, был он человечней,
А тут, он сам себя, как лютых два врага.
Что Галя - утка. Видно и по ней. Ма…
А может, правду говорили, что ты - ведьма,
Приворожила - сгинул человек.
Иначе, что бы так ломило,
Чего я так страдаю и борюсь?
Куда бы меня в жизни ни прибило,
А всё равно к тебе я возвращусь.
Ты ночь моя и свет, я не приму иного.
Ужель и здесь, с тобой, я врать начну?
Прости за всё, что есть во мне дурного,
Без твоих песен жить мне ни к чему!
Когда я там и говорил и клялся,
Я знал одно: совру - не ошибусь.
А хочешь знать, - хоть я им и продался,
Ну, а в душе, лишь на тебя молюсь!
Я двери в ночь сумела отворить,
Он ничего не смог сообразить,
А я сказала: - Уходи, не жди!
А он сказал: - Мне некуда идти…
- К ней и иди. И будешь меж панами.
А за тебя я не пойду. Еще скажу:
Всё это раной встанет между нами,
А из чего, Гриць, песню я сложу?
…Лежала тень, в углу сочились свечи.
В печи огонь ловил мои слова,
А он сидел, и вздрагивали плечи,
И тяжело упала голова.
"Коль не хочешь, моё сердце,
мне женою быть,
то тогда мне дай то зелье,
чтоб тебя забыть.
Буду пить я через силу,
каплю не одну,
и тогда тебя забуду,
коль глаза сомкну…"
Коснулся белыми устами склянки бледной.
Свободно пил. И выпил. И погас.
Ой, солнце, солнце, лучик твой последний,
Вот вся тебе и правдонька про нас.